Философия и методология науки

Уже говорилось о том, что «в отношении предмета всякого по­знания» Кант разделил философов на сенсуалистов и интеллектуа­листов (Эпикур и Платон как самые выдающиеся представители этих направлений), «в отношении происхождения познания» - на эмпириков и ноологистов (Аристотель и Платон в Античности, Локк и Лейбниц в Новое время) [Кант, 1994а, с. 497]. Далее Кант дает оп­ределение научному методу и производит разделение типичных по­знавательных подходов «в отношении метода»: «Если мы хотим не­что назвать методом, то оно должно быть способом действия со­гласно основоположениям. Методы., господствующие в настоящее время в этой области исследования природы, можно разделить на натуралистические и научные. Натуралист чистого разума принима­ет за основоположение мысль, что обыденный разум без науки (который он называет здравым разумом) может достигнуть большего в разрешении самых возвышенных проблем, составляющих задачу метафизики, чем спекуляции»[74]. Критикуя на­туралистов, Кант замечает, что их позиция равносильна утвержде­нию о возможности определения расстояния до Луны на глазок с большей точностью, чем при помощи косвенных математических вычислений.

В свою очередь, рассматривая варианты научных методов, в итоге Кант приходит (что уже отмечалось) к убеждению о преиму­ществе критического научного метода: «Что касается сторонников научного метода, то перед нами выбор действовать либо догмати­чески, либо скептически, но они при всех случаях обязаны быть систематическими. Если я назову здесь знаменитого Вольфа в качестве представителя первого метода и Давида Юма как предста­вителя второго метода, то этого будет достаточно для моей тепе­решней цели. Открытым остается только критический путь. Если наш читатель благосклонно и терпеливо прошел этот путь в моем обществ, то он может теперь судить, нельзя ли, если ему угодно будет оказать также свое содействие, превратить эту тропинку в столбовую дорогу и еще до конца настоящего столетия достигнуть того, чего не могли осуществить многие века, а именно доставить полное удовлетворение человеческому разучу в вопросах, всегда возбуждающих жажду знания, но до сих пор занимавших его безус­пешно»[75].

Выше приводились основные мысли Канта о научности знания и на­учном методе, лучший вариант которого, по Канту, - критический метод. Именно этот подход наиболее специфичен для научной ме­тодологии Канта и выражается в ясной постановке проблем не толь­ко о возможностях но и границах человеческого познания мира. Важно подчеркнуть, что при изложении учения Канта следует ясно определять и использовать все основные понятия. В данном случае, например, приведено понятие «мира», а не природы, так как для Канта природа есть совокупность вещей возможного опыта, а не мир в целом .То же относится и к понятиям «объективность знания» (как общезначимое знание в пределах возможного опыта, но не зна­ние о вещах как они есть сами по себе), «природа» (как «совокуп­ность предметов опыта»). В частности, Кант писал, что « законы природы никогда не могут познаваться а priopi, если разуметь под ними законы вещей самих по себе без отношения к возможному опыту. Но мы здесь не имеем дела с вещами самими по себе (их мы оставляем в стороне со всеми их свойствами), а только с вещами как предметами возможного опыта, и совокупность этих предметов и есть собственно то, что мы здесь называем природой»[76]

Согласно Канту, устройство нашего рассудка определяет воз­можность опыта и вместе с этим это устройство и есть основа того, что называют законами природы. «Есть много законов природы, ко­торые мы можем знать только посредством опыта, но закономер­ность в связи явлений, те природу вообще, мы не можем познать ни из какого опыта, так как сам опыт нуждается в таких законах, на которых основывается а priopi его возможность.

Таким образом, возможность опыта вообще вместе с тем всеоб­щий закон природы, и принципы первого суть законы последней. Ибо мы знаем природу только как совокупность явлений, т.е. пред­ставлений в нас, поэтому мы можем получить закон связи этих явлений только из принципов их связи в нас, т.е. из условий такого необходимого соединения в сознании, которое дает возможность опыта»[77]

По Канту, метод естествознания должен позволять нам находить элементы чистого разума (познание а priopi в вещах того, что вложе­но в них нами самими), которые обязательно формируются в пределах возможного опыта, т е знания, подтверждаемые или опровер­гаемые экспериментом [Кант, 1994а, с. 19]. Кант подчеркивает, что «природа и возможный опыт - совершенно одно и то же». Он пишет, что «будет хотя и странно, но тем не менее истинно, если я скажу рассудок не исчерпывает свои законы (а priopi) из природы, а пред­писывает их ей». В свою очередь, рассудок регу­лируется разумом, который придает рассудочной деятельности сис­тематическое единство. «Трансцендентальные идеи выражают, та­ким образом, особенное назначение разума, именно как принцип систематического единства рассудочной деятельности»[78]

Важно еще раз подчеркнуть, что естественные науки изучают природу, но природа, по Канту, это «совокупность предметов опы­та» [Кант, 1994а. с. 19], а не совокупность вещей самих по себе. Эта позиция ясно выражена в словах «Природа есть существование (Dasem) вещей насколько оно определено общими законами Если бы природа означала существование вещей самих по себе, то мы бы никогда не могли ее познать ни «а priopi», ни «a postenon». Это не­возможно а priopi, ибо как будем мы знать, что принадлежит вещам самим по себе, когда мы никак не можем это узнать через расчлене­ние наших понятий (аналитические положения).

И a posteror было бы невозможно такое познание природы вещей самих по себе. Ибо если опыт должен сообщать мне законы, которым подчинено существование самих вещей, то эти законы, на­сколько они касаются вещей самих по себе, должны необходимо принадлежать этим вещам и вне моего опыта. Между тем, опыт хотя и научает меня тому, что существует и как оно существует, но нико­гда не показывает, что это необходимым образом должно быть так, а не иначе. Следовательно, опыт никогда не даст познания о приро­де вещей самих по себе».. В то же время опыт в учении Канта необходимый компонент становления научного зна­ния, поскольку научное знание, по Канту, может быть обосновано только в пределах возможного опыта, несмотря на его априорную природу. Именно последнее придает знанию объективный характер (по Канту это необходимая всеобщность). «Все наши суждения сперва суть простые суждения восприятия, они имеют значение только для нас, т. е. для нашего субъекта и лишь впоследствии мы им даем новое отношение, именно к объекту, и хотим, чтобы оно имело постоянное значение для нас и также для всех других, ибо ес­ли одно суждение согласуется с предметом, то и все суждения о том же предмете должны согласоваться между собой, так что объектив­ное значение опытного суждения есть не что иное, как его необхо­димая всеобщность»[79]

В предельно кратком изложения идеи Канта, относящиеся к проблемам становления методологии научного познания, сле­дующие:

- есть природа вещей самих по себе, но она принципиально не­познаваема и не может быть предметом научного познания,

- природа, понимаемая как совокупность вещей возможного опыта, познаваема и представляет предмет естествознания,

- знания о природе есть знания, получаемые а рпоп, но не вся­кие, а только те, которые можно проверить (подтвердить или опро­вергнуть) экспериментально (т е речь идет об априорных знаниях в пределах возможного опыта),

- научное знание отличается от других видов человеческого зна­ния системностью, системный и цельный характер знанию придает метод,

- объективное опытное знание - это не знание о вещах самих по себе, а общезначимое необходимое и всеобщее знание в пределах возможного опыта,

- систематическое единство рассудочной деятельности придает разум,

- метод, по Канту, - это способ действия согласно основополо­жениям, причем научные методы могут быть разными, но обяза­тельно систематичными,

- наилучший метод научного познания критический.

 Идеи Канта сохранились в неизменном или переосмысленном виде во многих философско-методологических учениях XIX и XX вв. теоретической «нагруженности» любого эксперимента, принци­пах верификации и фальсификации, учениях о пределах научного познания в связи с проблемами взаимодействия исследуемых и ис­следующих (человек с его макроскопическими инструментами и по­нятиями) систем, учениях об идеалах и нормах научного познания Кант твердо стоял на позиции, что статус естественнонаучного зна­ния может приобретать не любое знание а рriori, но обязательно в пределах возможного опыта, т е знание, которое может быть под­тверждено или опровергнуто при эмпирической (эксперименталь­ной) проверке. Наконец, идеи Канта о том, что понятие «природа» есть понятие, включающее не вещи сами по себе, а вещи возможно­го человеческого опыта, нашли своеобразное, но вполне созвучное продолжение в копенгагеновской интерпретации квантовой механи­ки, утверждение природной принципиально неустранимой взаимо­связи познаваемой системы и познающей системы.

Существенный вклад Канта в становление методологии на­учного познания в том, что он строго разделил научно-критическую конститутивную и метафизическую регулятивную части человеческого познания. В метафизической традиции от учения о «припоминании» Платона до «врожденных идей» Де­карта собственно научно-критическому познанию природы «в пределах возможного опыта» места не было. Идеи Канта соста­вили основу синтеза естествознания, основанного на опыте и философской теории познания как науки.

Заключим этот раздел интересными и вполне актуальными (все­гда актуальными) размышлениями Канта о соотношении теории и практики. Он дает следующие определения понятиям «теория» и «практика»: «Теорией называют совокупность правил, даже практи­ческих, когда эти правила мыслятся как принципы в некоторой все­общности, и притом отвлеченно от множества условий, которые, однако, необходимо влияют на их применение. Наоборот, практикой называется не всякое действование, а лишь такое осуществление це­ли, какое мыслится как следование определенным, представленным в общем виде принципам деятельности». Далее Кант ясно и с привлечением наглядных примеров поясняет, что вся­кая практика, если она только не сводится к невежественному дей­ствию наугад, обязательно основывается на теории, т.е совокупно­сти правил и принципов. В связи с этим он замечает, что «причина малой •пригодности теории для практики (если это имело) заключалась не в самой теории, а в том, что здесь было недос­таточно теории, которой человек должен был еще научиться из опы­та и которая есть истинная теория..»[80]

Можно уверенно сказать, что Кант, раскрывая необходимую не­разрывность теории и практики, исчерпал итоги многих дискуссий о соотношении теории и практики, воспроизводящихся без особых вариаций и без оригинальных итогов вплоть до нашего времени.

В заключение можно отметить, что методология науки строится подобно аксиоматическому способу построения теорий в математике. В начале ученый на основании каких-либо сооб­ражений выбирает «аксиоматическую систему» - в данном слу­чае принципиальные основания познавательного метода, а далее строит всю систему методологии. Так, например, у Бэкона «общие аксиомы» находится в эмпирических знаниях, у Декарта - в интеллекте познающего субъекта, у Канта - в «чистом разуме» и «априорных формах чувственности».

§ 2. Становление идеи развития и принципа историзма в философии и естествознани.

В дополнение и развитие к учению Канта о границах научного познания в период XV-XIX вв. в арсенал естественнонаучного и философского знания вошли идеи развития и принцип историзма.

Надо сказать, что идея развития и принцип историзма развива­лись в естествознании и философии достаточно автономно, более того, можно говорить о первенстве естествознания XVII-XX вв. в разработке идеи развития и ее влиянии на философскую мысль. Действительно, в указанный период идея развития в философской области разрабатывалась немногими философами. Проблемы разви­тия в идеальной сфере, сфере духа получили своеобразное выраже­ние в философских системах Фихте, Шеллинга, Гегеля. Так, у Фихте концепция развития относилась исключительно к самосознанию, ра­зуму, «Я», где, как отмечается, «изменение природных явлений представляет лишь слабый отблеск духовного развития». В панлогизме Гегеля идеи развития, конечно, относятся к природе, но в специфическом ее понимании как деятельности аб­солютного духа, выраженной главным образом в самодвижении ло­гических категорий[81]. В целом эти кон­цепции были далеки от естественнонаучной мысли своего времени и, если и оказывали на нее влияние, то косвенно через духовно-культурную атмосферу.

Что касается химии, то идеи развития отсутствовали в ней до второй половины XX века. Представления о возможной химиче­ской (предбиологической, молекулярной) эволюции как новой предметной области химии зародились на рубеже XIX-XX вв. в связи с логической необходимостью объяснить связанность между фи­зическими космогоническими и биологическими эволюционными учениями, т е. с теориями-гипотезами Канта-Лапласа, Ламарка, Дар­вина и др. То есть в XIX в. в результате взаимосвязи физического космогонического и биологического эволюционного знаний в химии опыта обозначена новая предметная область проблемы эволюции вещества как этапа в истории Вселенной от неорганических косми­ческих тел до возникновения жизни.

Эволюционные идеи в химии впервые возникли под влиянием космогонических гипотез в несколько большей степени, чем под влиянием эволюционного учения в биологии. Поэтому в первую очередь в химии (и геохимии) прозвучали идеи о неорганической эволюции и образовании химических элементов в космических условиях В частности, такие идеи в 70-х годах XX в. сформулировал Локьер. Позднее в 80-х годах В. Крукс высказал мысли об эволюции химических элементов в речи: «О происхождении химических элементов» (1886 г.). Собственно термин «химическая эволюция», обозначающий именно эволюцию атомно-молекулярных систем в естественно-исюрических условиях, был введен Муром в 1913 г[82].

В результате на рубеже XIX-XX вв. в естествознании сформи­ровалась стройная система эволюционных процессов в природе на уровне космических тел и образований (небулярная гипотеза Канта-Лапласа), на молекулярном уровне (теории химической, или моле­кулярной предбиологической эволюции), и эволюционные учения в биологии (дарвинизм). К этому же времени идея развития и позна­вательный принцип историзма утвердились в философско-методологическом знании. Это произошло в результате взаимодей­ствия эволюционных учений в естествознании и диалектических идей развития в немецкой классической философии с последующим своеобразным их переосмыслением в сфере диалектического мате­риализма.

С другой стороны, в науке XIX в. синтез конкретного естество­знания и логики послужил опорой для философии позитивизма, центральными проблемами которой стали вопросы эмпирического обоснования научного знания с опорой на аппарат логики и анализ языка науки. Как известно, эта тенденция связана с зарождением в XIX в философии позитивизма в работах О. Конта, Дж. С. Милля и их последователей. Мы не будем подробно анализировать обшир­ный материал, представленный работами позитивистов и неопози­тивистов XIX и XX вв. по разработке аппарата логики и лингвисти­ки науки, а выскажем некоторые соображения о проблемах взаимо­отношений формальной логики и методологии научного познания без «хитросплетений» и «изысков» логических и лингвистических работ философов науки позитивистского направления.

§ 3. Современная технология познания мира эвристика и методология науки

Перейдем от изложения методологии в историческом ракурсе к изложению ее актуального состояния. Конечно, все сказанное выше не есть обзор исторически любопытных эпизодов, а есть становле­ние основ логики, методологии и философии науки, которые оста­ются основами актуальной, те современной, методологии. По­скольку речь идет о фундаментальных положениях методологии науки, есть все основания утверждать об их непреходящей значимо­сти.

Предварительно еще раз (и не в последний раз!) заметим, что создать алгоритм (логику, технологию, рецептуру) получения нового знания принципиально невозможно. Поэтому все пере­численные ниже принципы могут рассматриваться только как на­правления научного поиска из сферы возможного, но не необходимого

Вся история науки свидетельствует о том, что никто не смог на­чертать путей открытий нового гениям и талантам, но сколько крови было пролито в прямом и переносном смысле (трагедии личных су­деб мыслителей, трагедии научных идей) из-за их неприятия «уче­ными-обывателями», т.е. к адептама традиционных направлений и сложившихся знаний.

Для принципиально нового знания, то есть знания логиче­ски невыводимого путем дедукций и систематизации из извест­ного знания, характерны две особенности начальных этапов становления: случайность открытия (в смысле отсутствия спе­циальной программы этого открытия) и непризнание в научном сообществе. В истории научных открытий практически не исклю­чений, где такие особенности отсутствовали бы. Приведем некото­рые примеры, перечень которых можно продолжать и продолжать.

Вначале рассмотрим примеры из области «случайных)) (непред­намеренных) открытий.

Под случайностью открытия мы имеем в виду принципиальную его неожиданность и незапланированность пути к нему. Что же ка­сается общих тенденций и закономерностей становления научного знания, то здесь есть элемент необходимости. Во всяком случае, от­крытия совершают исследователи-ученые, а не пирожники и сапож­ники. Как остроумно заметил немецкий психолог Г. Мюнстерберг: «В мире было много гальванических эффектов и до того, как Гальвани случайно увидел, как сокращается лапка лягушки, лежащая на металлическом проводе. Мир всегда полон подобных случайностей, но в нем редко встречаются такие люди, как Гальвани и Рентген»[83]. В этом же смысле высказывал­ся Л. Пастера: «Случай помогает только тем, чей ум созрел для это­го» (цитировано по [Гурвич, 1981, с. 23]). Многие видели падающие яблоки, но не сформулировали закона всемирного тяготения, многие видели скрученных змей и наяву и во сне, но не открыли структуры молекулы бензола.

Случайность открытия (в обозначенном смысле) видна из при­зеров открытий Гальвани (краткое описание ситуации уже дано) и Рентгена (было обнаружено почернение закрытой от света фотопла­стинки при случайном ее контакте с радиоактивным источником). Но, кроме этих хрестоматийных примеров, мы можем привести столько, сколько, пожалуй, открыто принципиально новых явлении природы.

Так, исходной задачей Кулона было не измерение силы притя­жения электрических зарядов, а реализация совершенно ивой про­граммы Гука, в рамках которой Кулон под изобретенные им высо­кочувствительные крутильные весы искал задачи.

«Излучение Черенкова-Вавилова» было открыто в 1934 г. при постановке и решении рядовых вопросов люминесценции жидко­стей, а отнюдь не в связи с программой открытия светового излучения заряженных частиц, движущихся в среде со скоростью, превышающей фазовую скорость света в этой среде.

При исследовании бета-распада в 1934 г. Паули был вынужден для спасения закона сохранения энергии ввести гипотетическую частицу «нейтрино», которую экспериментально обнаружить уда­лось много позднее. И в данном случае в программу исследований Паули не входил поиск такой частицы, как нейтрино.

Флеминг увидел, что микроорганизмы не растут вблизи пени­циллина, и открыл первый антибиотик. Его заслуга здесь в том, что он смог увидеть то новое, чего специально не искал.

Таким образом, надо быть Архимедом, чтобы выскочить из ван­ной с криком «Эврика» и открыть закон действия сил на тело, по­груженное в жидкость; надо быть Галилеем, чтобы при наблюдении раскачивающейся лампы в соборе в Пизе озариться интуицией и сформулировать закон колебаний маятника; надо быть Ньютоном, чтобы при виде падающего яблока утвердиться в законе всемирного тяготения; надо быть Гальвани, чтобы от единичного случая сокра­щения лапки препарированной лягушки при ее контакте с металли­ческим телом прийти к идее нового электрохимического источника тока; надо быть Майером, чтобы при наблюдении изменения цвета венозной крови в тропиках (во время его путешествия на корабле) прийти к всеобщему закону сохранения и превращения энергии; на­до быть Кекуле, чтобы, увидев во сне свернувшуюся змею, прийти к открытию строения молекулы бензола; нужно быть Менделеевым, чтобы при систематизации материала во время подготовки учебника «Основы химии» прийти к формулировке периодического закона химических элементов; надо быть Пуанкаре, чтобы после чашки кофе и бессонницы прийти к открытию класса «автоморфных функций»; нужно быть Флемингом, чтобы, увидев задержку роста культуры микроорганизмов, прийти к открытию антибиотика пенициллина - и т.д., пока не перечислим имена всех великих первооткры­вателей.

В связи с вопросом о соотношении случайности и необходимо­сти при совершении принципиально новых открытий известный американский кардиолог Дж. Лара заметил: «Чаще всего удачу ис­следователя приписывают случаю или ситуации, чем уму. Отчасти это происходит от того, что не все можно объяснить словами, и ко­гда сделавший открытие ученый не способен объяснить, как он сде­лал открытие, то его ошибочно считают просто удачливым. На са­мом же деле открытие почти никогда не является удачей, случайно­стью потому что те исследователи, которые делают одно открытие, обычно делают еще одно, два и более открытий. Очевидно, главным требованием для исследователя является определенное сомнение в авторитетах и установленных доктринах. Многие не способны к по­добному восстанию против установившихся истин»[84].

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36